Лучшее за год XXIII: Научная фантастика, космическ - Страница 217

217

Гаррис взглянул на него с лукавой улыбкой:

— Но ты, конечно, смог бы нарисовать лучше?

— Сомневаюсь. Каждому свое. Нарисовать мертвый образец так, чтобы на полотне он смотрелся как живой, — я могу. Мой талант именно в этом, и я потратил теперь уже почти сорок лет, чтобы научиться всем необходимым приемам и хитростям. А вот изобразить ископаемые кости в мельчайших деталях… тут я, без малейшего стыда, отдаю пальму первенства достойнейшему профессору.

— Будь в тебе чуть меньше скромности, ты был бы идеален, — заявил Гаррис.

— Вполне возможно, — самодовольно ответил Одюбон, и они поехали дальше.

Медленная глуховатая барабанная дробь доносилась с засыхающей сосны, с высоты около тридцати футов.

— Вот он, Джон! — указал Гаррис. — Видишь его?

— Вряд ли я смог бы его не заметить, если он размером с ворона, — ответил Одюбон.

Краснощекий дятел продолжал долбить, отыскивая под корой личинки. Это был самец, с красным, как и щеки, хохолком. У самки хохолок черный, загибающийся вперед. Точно так же различались самцы и самки их близких родственников из континентальной Террановы — белоклювый и императорский дятел из Мексики.

Одюбон спешился, зарядил дробовик и приблизился к сосне. К этому дятлу он подошел ближе, чем смог бы к любому из его собратьев в Терранове. Подобно масляным дроздам и многим другим птицам Атлантиды, дятел не мог представить, что некто на земле представляет для него угрозу. Белоклювый и императорский были менее наивны.

Дятел поднял голову и издал звук. Он оказался высоким и пронзительным, как взятая на кларнете фальшивая нота. Одюбон замер с ружьем на плече, ожидая, не откликнется ли другая птица. Когда этого не произошло, он прицелился и нажал на спуск. Дробовик выстрелил, извергнув пахнущий фейерверком дым.

Испуганно вскрикнув, краснощекий дятел свалился с сосны. Минуты две он бился на земле, потом затих.

— Хороший выстрел, — прокомментировал Гаррис.

— Merci, — рассеянно отозвался Одюбон.

Он поднял дятла. Тот был еще теплый, и по нему ползали клещи и птичьи вши. Те, кто не имел дела с только что убитой птицей, никогда не думают о таких вещах. Художник вытер ладонь о штанину, чтобы избавиться от ползучих паразитов. Обычно они не трогают людей, потому что те им не по вкусу, но иногда…

Одюбона внезапно посетила свежая мысль. Он уставился на дятла и проговорил:

— А вот интересно, птичьи паразиты из Атлантиды отличаются так же, как и сами птицы, или они одинаковые что здесь, что у птиц Террановы?

— Не знаю, — отозвался Гаррис. — Не хочешь заспиртовать десяток-другой паразитов, а затем проверить?

Секунду подумав, Одюбон покачал головой:

— Нет, уж лучше пусть этим займется тот, кого такие проблемы действительно интересуют. А я здесь ради уток, а не вшей!

— Кстати, ты и сейчас добыл неплохой образец, — заметил его друг. — Краснощекие тоже становятся редкостью.

— Потому что осталось мало лесов, где они могут кормиться, — со вздохом произнес Одюбон. — В Атлантиде вообще немного сохранилось от того, что было прежде, — кроме людей, ферм и овец. — Едва произнеся эти слова, он понял, что не прав, но поправляться не стал. — Если сейчас мы не покажем ее такой, какая она есть, то вскоре будет уже слишком поздно. А для очень многих видов это «поздно» уже наступило.

«А не опоздал ли я сам? — подумал он. — Пожалуйста, пусть это окажется не так!»

— Станешь делать наброски прямо сейчас? — спросил Гаррис.

— Если не возражаешь. Птичьим тушкам гораздо легче придать нужную позу, пока они не начали коченеть.

— Давай приступай. — Гаррис спешился. — А я пока выкурю трубочку-другую и поброжу вокруг с ружьем. Может, добуду кого-нибудь еще тебе для рисования. Или нам на ужин. А может, и то и другое — как знать? Если я правильно помню, местные утки и гуси на вкус не хуже остальных — за исключением нырков. — Он был убежден, что лучшая дичь в мире — это утка-нырок, должным образом зажаренная и поданная с кусковым сахаром. Одюбон был склонен с ним согласиться.

Когда Гаррис ушел, художник положил краснощекого дятла на траву и подошел к одной из вьючных лошадей. Он помнил, в какой из седельных сумок лежат его рисовальные принадлежности: стенд для установки образца, проволока, палочки рисовального угля и драгоценная бумага.

Одюбону вспомнилось, как в детстве он приходил в отчаяние оттого, что не мог нарисовать птиц в реалистичных позах. Живая птица в руке смотрелась прекрасно, но мертвая выглядела лишь тем, чем была, — мертвой птицей. Обмякшая и распластанная, она словно кричала о своей безжизненности.

Обучаясь живописи во Франции у Давида, он иногда делал рисунки с чучел. У художника запылали щеки, когда он вспомнил шарнирную модель птицы, которую попытался смастерить из дерева, пробки и проволоки. После бесконечных усилий он произвел на свет нечто, что могло сойти лишь за хромого дронта. Друзья тогда высмеяли его творение. И как было на них сердиться, когда Одюбону самому хотелось расхохотаться, глядя на это чудище? В конце концов он его растоптал.

Если бы ему не пришла в голову мысль о проволоке… Сейчас художник не представлял, что бы без нее делал. Проволока позволяла ему зафиксировать птицу в таком положении, словно она еще жива. Его первым опытом стал зимородок, и, еще рисуя, Одюбон уже понимал, что результат получается уникальный. Даже сейчас, устанавливая стенд, он на миг испытал тот, давний восторг. Едва художник придал птице желаемую позу, у нее даже глаза словно ожили.

217